Пауза, роза,
кое-что на бумаге

Мгновение желтое, как и четыре года спустя, когда отец вернулся с войны, мгновение встречи, когда он стоял на нижней площадке лестницы, стройней и моложе, чем во время отъезда, было багряным — хотя мгновения нынче не столь красочны. Где-то в воспоминаниях комнаты объединены мелким узором из роз. Красота явственна, коли действенна. В отдельных семьях смысл необходимости неотделим от ощущения предопределенности. Лучшее скапливается на кончике пера. Белые тюлевые занавески, сужавшие проемы окон, никогда не развязывали. Я говорю здесь о неуместности, чья непреклонность никогда не навязывается. Поэтому повторения свободны от любых притязаний. Она говорила, что тень от секвой подавляла. Плюшу быть стерту. Прогуливаясь, она забредала в общественный сад, отщипывая там черенки герани и суккулентов. Случайный закат отражается в окнах. В крошечной луже тучи через край. Вот бы суметь прикоснуться или даже схватить одно из этих существ, возвышенных, мрачных. Я побаивалась своего дядюшки с бородавкой на носу, его шуток на наш счет, превосходящих мое понимание, стеснялась глухоты своей тетушки, его невестки, приобретшей с годами привычку постоянно кивать головой в знак согласия. Овечий постриг. Видишь молнию в ожидании грома. В самый неподходящий момент, как оказалось. Очертания медленно растягиваются, не поспевая за идеей, вещью, человеком, домашним животным, транспортным средством, событием. Настает день, насыщенный и потому бесконечный. Потолще, согласилась она. Это был тик, вошедший в привычку, и она кивала сейчас, напоминая мою пластмассовую птичку на краешке блюдца, клюющую воду. Но слово — бездонный колодец. Чудесным образом оно стало чревато и раскололось однажды, произведя на свет каменное яйцо, огромное, словно футбольный мяч. В мае, когда ящерицы вылезают из-под камней, камни тускнеют, теряясь в зелени. Просветление радует нас протяженностью. Волны пытались сбить нашу спесь, как весенний дождь садовые склоны. Резиновые бамперы на резиновых автомобилях. Сопротивление сну до наступления сна. В любой стране есть слово, подражающее кошачьим звукам, попытка связать воедино неразличимый портрет в облаках и гул в атмосфере. Хотя непрерывный шум не предвещает рождения музыки. «Все упирается в сон», — заявляет Кокто, забыв про неспящих акул. Тревога не дремлет. Возможно вначале, еще перед тем, как начать говорить, беспокойству предписано устанавливать тот невнятный барьер, что разделит потом эпизоды из жизни. Обнаружить тот ящичек, который еще не заполнен. Поскольку мы спим, погружаем нашу работу во тьму. Мяч затерялся в зарослях мирта. Я находилась в комнате, полной деталей, способных в дальнейшем сформировать ностальгию по беззаботному детству. Ножки плетеных стульев неравномерно утопают в земле, каждый сидящий слегка искривлен в своей позе, в желании выправить положение. Коровы сами согревают свой хлев. Я так часто смотрю на них, что они, как мне кажется, движутся. «Устный рассказ» на бумаге. Тем утром, что этим утром. Я говорю о душе, ибо это не оговаривается. Подтекстом густой полумрак комнаты с его врожденной готовностью, насыщенной ожиданием, и вечным присутствием, о котором я размышляла, когда начинала абзац: «Большая часть детства проведена на манер ожидания».


Что касается нас,
«любящих удивляться»

Сахар просыпается там, где поднимается ложка. Отец наполнил старую аптечную склянку «морским стеклом», так он называл осколки старых бутылок, скругленных и отшлифованных морем, на берегу их полно. Одиночества нет. Оно прячется в достоверности. Как если бы кто-то, плескаясь в воде, утонул в слезах. Мать взобралась на мусорный бак утрамбовать накопившийся хлам, бак покачнулся, она упала, сломала руку. Она могла лишь немного пожать плечами. В семье было мало денег, но много еды. В цирке только слоны не вмещались в мое представление. Яйцо Колумба, пейзаж и грамматика. Она искала заброшенную детскую площадку с высокой травой, тенистым деревом и автомобильной покрышкой, свисающей вместо качелей, и, обнаружив ее, отправила меня. Эти сложносочиненные существа не делают ничего, что могло бы нас озадачить. И меня не волнует, точнее, я волноваться не стану, если глагол «беспокоиться» сможет размножиться. Пилот небольшого самолета забыл предупредить аэропорт о посадке, и когда его световые огни засверкали в ночи, сирены воздушной тревоги взвыли, и весь город на том берегу погрузился во мрак. Он сделал глоток воды, и померк свет. Моя мать стояла возле окна, следя за огнями, кружащими над затемненным городом в поисках скрывшегося аэропорта. К сожалению, время кажется более нормативным, чем место. И не важно как, затаив дыхание или на вдохе, нестись сквозь туннель от одного солнца к другому, к тому, что скрывается за раскаленным бурым холмом. На минуту, не больше, она выносила ребенка на солнце, голышом оставляя, за исключением синей панамки из хлопка. Вечером, пряча от взглядов вид из окна, бабушка опускала жалюзи, не развязывая тюлевых занавесок, ткань была накрахмалена слишком сильно, чтобы свисать должным образом. Я устроилась на подоконнике, напевая санни-ланни-тина, динь-динь-дон. Где-то рядом был старый волшебник, который нуждался в подносе со льдом, чтобы превратить свое колючее дыхание в пар. Он нарушил радиомолчание. В чем состоит интерес к астрологии, когда можно открыть для себя астрономию. То, что проходят в Плимуте. Это ветер хлопает дверью. Что передать моим друзьям едва ли представляется возможным. Скорость, достоверность гортани. Считать ли узором появление на заливе маленьких белых парусников, находившихся так далеко от холма, что, казалось, обездвиженных вовсе. В этот раз обращаясь к ландшафту на его языке. Следить за развитием мысли, следовать особой линии рассуждений, полной сюрпризов и неожиданных связей, словно отправиться в отпуск. Стоило все-таки разузнать, куда же они ушли, прежде чем разговаривать о возвращении. Синяя комната постоянно темна. На дощатых мостках все устремлялось к небу. Не в какой-то конкретный год, но всегда ни свет ни заря. В XIV веке немецкий ювелир обернул кусочек металла тканью и подарил человечеству первую пуговицу. Здесь трудно было усмотреть что-либо политическое, поскольку это представлялось делом рук одного человека, но в истории связано все, отдельные люди и есть ситуации. На границе ли пальцы. Их произвол творит монументы судьбе. И все же еще удивляет, когда появляется зелень. Голубой песец уткнул мордочку. Прочность и непорочность созвучны. В потоке патоки моей. Не застревай, как «белка в колесе». Не собрав всю родню, не понять природу прогресса.


Казалось,
мы едва начали,
но мы уже там

Мы видим только листву и ветви деревьев, что дом окружают. Наши смиренные игры были весьма ощутимы. Мне было всего лишь три года, или четыре, но, преодолевая препятствия, я прекращала дышать, не от злости, а из упрямства, до потери сознания. Тени однажды становятся глубже. У каждой семьи имеется свой свод историй, но не в каждой семье обнаружится тот, кто мог бы их рассказать. В крошечной мастерской на старой ферме, пылающий оптимизм, воплощенный в мелодии. Птица достигла бы, будучи скрытной. Без недомолвок: однажды, и лишь одна трель. Нижний телефон располагался в маленькой темной комнатке, напоминавшей чулан. Что разграничило неотложное и внезапное в театре, заполненном переходами. Без чего не может обойтись человек, в то время как море обходится без меня. Типичный набор поручений. Мать между нами стояла, держала нас за руки, пока мы погружались в лазурную воду, так она наставляла нас на откате прибоя и скорее пугала, чем предостерегала от реальной опасности, из рук нас упорно не выпуская, когда набегала волна и мы пытались ее перепрыгнуть. Дождевая дуга еще пуще, навещает все чаще. Года квадрат окружен четырьмя временами. Зеркало в развилке ствола напоминало дыру в дворовом пространстве. Или мне так казалось, что я могу вечно сидеть в машине, наблюдая уходящий пейзаж, тревожась лишь по поводу сна и покоя. Накатывающее побережье. Туман вдохновляет поздний восход. Стебли цветов на низком старте. Корни акации белой приподняли угол скромной хибары. Наше волнение нарастает, опережая недавнее беспокойство. Ты там, и ты знаешь это прекрасно, и все, что тебе нужно сделать, это улучшить. Он уплыл на войну. В нашей жизни свободы не больше, чем в жизни потерянного щенка. А когда пришла популярность, нас завалили подделками. Моя старая тетка развлекала нас ложью, небылицей из детства о катастрофе на парусном судне, оставаясь при этом на удивленье невинной, ибо вымысел свой принимала за чистую правду. Своего рода болтание на волнах вдохновения. Благодаря регулярным повторам простые детали той атмосферы стали потом лейтмотивом. Будто небо плюс солнце непременно равняется листьям. Львиный зев, вольготно растущий среди цинерарий, утробно зевает, ибо пальцами стиснут, бутоны фуксий сжимаем, заставляем их щелкать. Сознательны ли. Наклонности. На этих холмах икры становятся шире. Переворачивай мелкие камешки в засохшей грязи. Существует слюда золотая, так мы полагали. Пауза, роза, кое-что на бумаге, в альбоме юнната. То, что строго следует хронологии, памятью не обладает. Мой случай немыслим вне содержания той несуществующей реальности, тех предметов и обстоятельств, которые я сейчас пересматриваю. Итак, в доме пахло специфической смесью спертого воздуха комнат и воздуха улицы, нависшего над розовыми кустами, камелиями, гортензиями, рододендроном, кустами азалии. Голод и аппетит различить нелегко. Бабушка стояла на кухне, упершись в бедра руками, одетая в то, что сама называла «линялым передничком», наблюдая за муравьиной колонной, протянувшейся через мойку за кухонный кран, она нам сказала: «Теперь я воюю». В пугающей дали есть струны. На фоне синевы. Деревья непрерывно впитывают собственные тени.