Слово о Носороге
Речь Ивана Соколова, произнесенная на церемонии вручения премии Андрея Белого 2021 года
С возникновения журнала «Носорог» в 2014 году легко отсчитывать литературную историю новой России, как бы случайно совпадающую с политическим порогом между постсоветским транзитом и посткрымским расколом. Семнадцать номеров и десять книг за истёкшее семилетие — таков итог практически неправдоподобного успеха. Журнал возник, вспомним, на выжженном поле медиа-костей: печатная периодика в России отправлялась на костёр с конца нулевых, когда одна за другой закрывались редакции и разделы «Культура». Расцвет «Носорога» пришёлся на годы политической реакции и общественной аномии, когда вдобавок ко всему ежеквартальные круги от Крыма по валютным водам подталкивали типографские цены всё дальше к облакам. Вместо того чтоб скромно исчахнуть, «Носорог» быстро превратился в, пожалуй, самый престижный литературный журнал в России.
Благодаря строгому соблюдению наложенных на себя обетов, которые одобрил бы сам св. Лойола, «Носорог» укрепился в самобытном табернакле, где экстаз деталей обрамлялся железной аскезой принципа. С одной стороны, с первого номера культивировалась вычурность дизайна: волнующие обложки, задушевная бумага, игра с читателем в украшения-подсказки — и над всем этим череда образов классической и новейшей живописи (почти всегда фигуративной). Это издание не для узкой группки буквоедов, удовольствовавшихся бы и ксероксом, — «Носорог» с самого начала должен был стать своим в художественных лавках, своим в ряду журналов-вельмож, таких как «n+1» или «The White Review». Литература должна была вернуться в стан контемпорари-арта. С другой стороны, амбиция подчинялась ограничениям своеобразного «кодекса аутиста». Журнал искал разного и нового читателя, но не терпел популизма и объяснительства — даже биографии авторов в нём табу. Под запретом был и дискурс цеха, любая экспликация литературных политик: никакой критики (максимум крошечные предисловия), никаких опросов/интервью, никаких презентаций. Стратегия журнала должна была следовать или *не* следовать из собственно публикуемых материалов: художественной прозы, поэзии, эссеистики и редкой теории. Пока отечественная публичная сфера декларативно политизировалась, в «Носороге» чурались любых заявлений активистско-идеологического толка. Наконец, в десятилетие, когда вся российская периодика ушла в интернет, «Носорог» первое время вообще соблюдал цифровой целибат.
С годами эти вериги полегчали, когда под давлением рынка редакция и оседлала онлайн-пьедестал в своих соцсетях, и опробовала новые просветительские форматы, такие как Школа издательского дела. Осторожные шаги были сделаны и в сторону социальной повестки: отказываясь жертвовать принципиальной неоднозначностью искусства, «Носорог» предложил читателям опосредованный, рефлексирующий подход к ключевым вопросам культуры. Новейшие дискуссии о политиках феминизма нашли свой отклик в работающих с телесностью и гендером 13-м и 15-м номерах, ковровой реификации советского прошлого противопоставлен «оттепельный» блок в 14-м выпуске, в фигурах одиночества и замкнутости в 16-м «Носороге» строился диалектический образ глобального локдауна.
Эти сложные сочетания открытости другому и самоограничения закрепили за изданием его уникальное место. Решительно отстраиваясь от консерваторов «Журнального зала», в своей эстетике «Носорог» наиболее очевидно наследует «Митину журналу». Публикуемые авторы либо принадлежат к утверждённому последним канону неофициальной литературы, либо находятся в прямом диалоге с ним. На книгах «KOLONNA Publications», в конце концов, выросла и редакция и аудитория журнала. Движение «Носорога», однако, производится в собственных направлениях: в сторону большего маньеризма, большего академизма и большей универсальности, чем это свойственно проектам Дмитрия Волчека (особенно в последнее время). Эти векторы размещают «Носорог» в координатах большой новейшей литературной сети, куда входят издательства «Новое литературное обозрение», «Издательство Ивана Лимбаха», «Garage»/«V-A-C», магазины «Фаланстер», «Порядок слов» и др. Родство интересов и социальная близость связывают журнал и с проектом [Транслит], но «кодекс аутиста» и обеспеченная непростыми финансовыми альянсами визуальность скорее отмежёвывают их от ангажированной идеологии, тяжеловесного интеллектуализма и краудфундированного существования альманаха.
Своеобразие «Носорога» можно отнести на счёт бэкграунда его создателей. Социальный капитал и художественные установки трёх редакторов уходят корнями в их предыдущие проекты. Работой Кати Морозовой в бодром интеллектуальном глянце нулевых («Prime Russian Magazine») можно отчасти объяснить высокий статус журнала в богемной среде и его ориентацию на союз с современным искусством; «OpenSpace» и затем «Коммерсантъ-Weekend», где подвизается Игорь Гулин, что-то говорят о глубоких связях «Носорога» с профессиональным литературным сообществом, как и о свойственном Игорю интересе к лиминальным зонам литературы; выпускавшаяся Станиславом Снытко «Русская проза» самый прямой предшественник «Носорога» — именно там выковывался широкий круг авторов, работающих в разных жанрах на пересечении отечественных и западных традиций «длинного» двадцатого века. Такие вешки, как «вторая традиция» или «миноритарный канон», неслучайны для всех трёх редакторов и с точки зрения их научных интересов: Сергею Ауслендеру был посвящён в своё время диплом Кати Морозовой, Константином Вагиновым многие годы занимается Игорь Гулин, а Станислав Снытко в настоящее время уже второй раз работает над переизданием романа Андрея Николева. География этого модернизма говорит сама за себя: пусть штаб-квартира «Носорога» и в Москве, но, учитывая другие две вершины — Венецию и Беркли, — сходится редакторский треугольник явно в Петербурге и в петербургском видении модерна.
Успех журнала, разумеется, в создании не существовавшей до него аудитории. На закате нулевых пропасть между современной литературой и новым досугом горожан, которых тогда называли «хипстерами», казалась непреодолимой. Наряду с другими вышеназванными институциями именно «Носорог» внёс значительный вклад в обновление актуальности художественного письма. Сигналом славы для первых номеров журнала стало их появление в авторских бутиках одежды и кафе миллениалов. Сегодня видно, что история «Носорога» упредила и даже подготовила возникновение таких новоиспечённых кумиров юношества, как «Подписные издания» в Санкт-Петербурге.
Притягивала читателей непроговариваемая и эклектичная программа «Носорога», которую я бы определил как новое понимание того, что́ такое высокий, поздний и пост модернизм в их современной проекции. Конкретнее я бы сказал, что «Носорог» предложил своим читателям новую «эстетику аффекта» — кропотливое исследование как материальности, так и трансцендентности формального момента, производящее в адресате совокупность невыразимых ощущений. *Аффект*, как известно, более мелок, абстрактен и странен, чем воплощаемые в речи *эмоции* (гнев, радость, тоска), его интенсивность нельзя поименовать ни одним словом. Это хорошо видно в возможно единственном программном заявлении редакции, где объяснялось, что название журнала имеет в виду не только привычное нам животное, но и «воображаем[ый] обра[з] единорога — неуловимо[е] и чудесно[е] [с]редоточие символов бисексуальной красоты и противоядия от внешнего мира, столь сильно желанного для людей-охотников». Образ «Носорога» напоминает о трёх главных аффектах современности по Сианне Нгай: «милота», «ебанутость» и «занятность», — возможно с лёгким отпечатком посткэмпа. Сюда и ненавязчивая ретромания журнала, и квир-соблазнительность его изображений, и лёгкий мистицизм с уклоном в спонтанную эзотеричность, и фетишизирование деталей на пышных поверхностях, и пристрастие к маргиналиям. «Носорог» может *ссылаться* на барокко и средневековье, но его аффектация — это форма современности. В аффекте «носорожности» осторожно сообщаются индивидуальное и социальное.
В более общем смысле аффект «Носорога» вписывается в важную парадигму модерна — перед нами заново утверждённый примат художественного над дискурсивным. Журнал никогда не спорил, а в частном порядке даже солидаризировался с основным кредо новой эпохи: «Личное есть политическое». Вместо того, однако, чтобы подчинять искусство требованиям той или иной общественной идеологии, вся практика «Носорога» представляет собой борьбу за непрямой, но принципиальный потенциал художественного, возвышенного, эстетского *как* освободительного. Именно так я понимаю строчку из Нормы Коул, опубликованную в моём переводе в последнем выпуске журнала: «невидимая речь не онемеет».
Благодаря строгому соблюдению наложенных на себя обетов, которые одобрил бы сам св. Лойола, «Носорог» укрепился в самобытном табернакле, где экстаз деталей обрамлялся железной аскезой принципа. С одной стороны, с первого номера культивировалась вычурность дизайна: волнующие обложки, задушевная бумага, игра с читателем в украшения-подсказки — и над всем этим череда образов классической и новейшей живописи (почти всегда фигуративной). Это издание не для узкой группки буквоедов, удовольствовавшихся бы и ксероксом, — «Носорог» с самого начала должен был стать своим в художественных лавках, своим в ряду журналов-вельмож, таких как «n+1» или «The White Review». Литература должна была вернуться в стан контемпорари-арта. С другой стороны, амбиция подчинялась ограничениям своеобразного «кодекса аутиста». Журнал искал разного и нового читателя, но не терпел популизма и объяснительства — даже биографии авторов в нём табу. Под запретом был и дискурс цеха, любая экспликация литературных политик: никакой критики (максимум крошечные предисловия), никаких опросов/интервью, никаких презентаций. Стратегия журнала должна была следовать или *не* следовать из собственно публикуемых материалов: художественной прозы, поэзии, эссеистики и редкой теории. Пока отечественная публичная сфера декларативно политизировалась, в «Носороге» чурались любых заявлений активистско-идеологического толка. Наконец, в десятилетие, когда вся российская периодика ушла в интернет, «Носорог» первое время вообще соблюдал цифровой целибат.
С годами эти вериги полегчали, когда под давлением рынка редакция и оседлала онлайн-пьедестал в своих соцсетях, и опробовала новые просветительские форматы, такие как Школа издательского дела. Осторожные шаги были сделаны и в сторону социальной повестки: отказываясь жертвовать принципиальной неоднозначностью искусства, «Носорог» предложил читателям опосредованный, рефлексирующий подход к ключевым вопросам культуры. Новейшие дискуссии о политиках феминизма нашли свой отклик в работающих с телесностью и гендером 13-м и 15-м номерах, ковровой реификации советского прошлого противопоставлен «оттепельный» блок в 14-м выпуске, в фигурах одиночества и замкнутости в 16-м «Носороге» строился диалектический образ глобального локдауна.
Эти сложные сочетания открытости другому и самоограничения закрепили за изданием его уникальное место. Решительно отстраиваясь от консерваторов «Журнального зала», в своей эстетике «Носорог» наиболее очевидно наследует «Митину журналу». Публикуемые авторы либо принадлежат к утверждённому последним канону неофициальной литературы, либо находятся в прямом диалоге с ним. На книгах «KOLONNA Publications», в конце концов, выросла и редакция и аудитория журнала. Движение «Носорога», однако, производится в собственных направлениях: в сторону большего маньеризма, большего академизма и большей универсальности, чем это свойственно проектам Дмитрия Волчека (особенно в последнее время). Эти векторы размещают «Носорог» в координатах большой новейшей литературной сети, куда входят издательства «Новое литературное обозрение», «Издательство Ивана Лимбаха», «Garage»/«V-A-C», магазины «Фаланстер», «Порядок слов» и др. Родство интересов и социальная близость связывают журнал и с проектом [Транслит], но «кодекс аутиста» и обеспеченная непростыми финансовыми альянсами визуальность скорее отмежёвывают их от ангажированной идеологии, тяжеловесного интеллектуализма и краудфундированного существования альманаха.
Своеобразие «Носорога» можно отнести на счёт бэкграунда его создателей. Социальный капитал и художественные установки трёх редакторов уходят корнями в их предыдущие проекты. Работой Кати Морозовой в бодром интеллектуальном глянце нулевых («Prime Russian Magazine») можно отчасти объяснить высокий статус журнала в богемной среде и его ориентацию на союз с современным искусством; «OpenSpace» и затем «Коммерсантъ-Weekend», где подвизается Игорь Гулин, что-то говорят о глубоких связях «Носорога» с профессиональным литературным сообществом, как и о свойственном Игорю интересе к лиминальным зонам литературы; выпускавшаяся Станиславом Снытко «Русская проза» самый прямой предшественник «Носорога» — именно там выковывался широкий круг авторов, работающих в разных жанрах на пересечении отечественных и западных традиций «длинного» двадцатого века. Такие вешки, как «вторая традиция» или «миноритарный канон», неслучайны для всех трёх редакторов и с точки зрения их научных интересов: Сергею Ауслендеру был посвящён в своё время диплом Кати Морозовой, Константином Вагиновым многие годы занимается Игорь Гулин, а Станислав Снытко в настоящее время уже второй раз работает над переизданием романа Андрея Николева. География этого модернизма говорит сама за себя: пусть штаб-квартира «Носорога» и в Москве, но, учитывая другие две вершины — Венецию и Беркли, — сходится редакторский треугольник явно в Петербурге и в петербургском видении модерна.
Успех журнала, разумеется, в создании не существовавшей до него аудитории. На закате нулевых пропасть между современной литературой и новым досугом горожан, которых тогда называли «хипстерами», казалась непреодолимой. Наряду с другими вышеназванными институциями именно «Носорог» внёс значительный вклад в обновление актуальности художественного письма. Сигналом славы для первых номеров журнала стало их появление в авторских бутиках одежды и кафе миллениалов. Сегодня видно, что история «Носорога» упредила и даже подготовила возникновение таких новоиспечённых кумиров юношества, как «Подписные издания» в Санкт-Петербурге.
Притягивала читателей непроговариваемая и эклектичная программа «Носорога», которую я бы определил как новое понимание того, что́ такое высокий, поздний и пост модернизм в их современной проекции. Конкретнее я бы сказал, что «Носорог» предложил своим читателям новую «эстетику аффекта» — кропотливое исследование как материальности, так и трансцендентности формального момента, производящее в адресате совокупность невыразимых ощущений. *Аффект*, как известно, более мелок, абстрактен и странен, чем воплощаемые в речи *эмоции* (гнев, радость, тоска), его интенсивность нельзя поименовать ни одним словом. Это хорошо видно в возможно единственном программном заявлении редакции, где объяснялось, что название журнала имеет в виду не только привычное нам животное, но и «воображаем[ый] обра[з] единорога — неуловимо[е] и чудесно[е] [с]редоточие символов бисексуальной красоты и противоядия от внешнего мира, столь сильно желанного для людей-охотников». Образ «Носорога» напоминает о трёх главных аффектах современности по Сианне Нгай: «милота», «ебанутость» и «занятность», — возможно с лёгким отпечатком посткэмпа. Сюда и ненавязчивая ретромания журнала, и квир-соблазнительность его изображений, и лёгкий мистицизм с уклоном в спонтанную эзотеричность, и фетишизирование деталей на пышных поверхностях, и пристрастие к маргиналиям. «Носорог» может *ссылаться* на барокко и средневековье, но его аффектация — это форма современности. В аффекте «носорожности» осторожно сообщаются индивидуальное и социальное.
В более общем смысле аффект «Носорога» вписывается в важную парадигму модерна — перед нами заново утверждённый примат художественного над дискурсивным. Журнал никогда не спорил, а в частном порядке даже солидаризировался с основным кредо новой эпохи: «Личное есть политическое». Вместо того, однако, чтобы подчинять искусство требованиям той или иной общественной идеологии, вся практика «Носорога» представляет собой борьбу за непрямой, но принципиальный потенциал художественного, возвышенного, эстетского *как* освободительного. Именно так я понимаю строчку из Нормы Коул, опубликованную в моём переводе в последнем выпуске журнала: «невидимая речь не онемеет».
вас может заинтересовать
Слова о Носороге
Речь Ивана Соколова, произнесенная на церемонии вручения премии Андрея Белого 2021 года
С возникновения журнала «Носорог» в 2014 году легко отсчитывать литературную историю новой России, как бы случайно совпадающую с политическим порогом между постсоветским транзитом и посткрымским расколом. Семнадцать номеров и десять книг за истёкшее семилетие — таков итог практически неправдоподобного успеха. Журнал возник, вспомним, на выжженном поле медиа-костей: печатная периодика в России отправлялась на костёр с конца нулевых, когда одна за другой закрывались редакции и разделы «Культура». Расцвет «Носорога» пришёлся на годы политической реакции и общественной аномии, когда вдобавок ко всему ежеквартальные круги от Крыма по валютным водам подталкивали типографские цены всё дальше к облакам. Вместо того чтоб скромно исчахнуть, «Носорог» быстро превратился в, пожалуй, самый престижный литературный журнал в России.
Благодаря строгому соблюдению наложенных на себя обетов, которые одобрил бы сам св. Лойола, «Носорог» укрепился в самобытном табернакле, где экстаз деталей обрамлялся железной аскезой принципа. С одной стороны, с первого номера культивировалась вычурность дизайна: волнующие обложки, задушевная бумага, игра с читателем в украшения-подсказки — и над всем этим череда образов классической и новейшей живописи (почти всегда фигуративной). Это издание не для узкой группки буквоедов, удовольствовавшихся бы и ксероксом, — «Носорог» с самого начала должен был стать своим в художественных лавках, своим в ряду журналов-вельмож, таких как «n+1» или «The White Review». Литература должна была вернуться в стан контемпорари-арта. С другой стороны, амбиция подчинялась ограничениям своеобразного «кодекса аутиста». Журнал искал разного и нового читателя, но не терпел популизма и объяснительства — даже биографии авторов в нём табу. Под запретом был и дискурс цеха, любая экспликация литературных политик: никакой критики (максимум крошечные предисловия), никаких опросов/интервью, никаких презентаций. Стратегия журнала должна была следовать или *не* следовать из собственно публикуемых материалов: художественной прозы, поэзии, эссеистики и редкой теории. Пока отечественная публичная сфера декларативно политизировалась, в «Носороге» чурались любых заявлений активистско-идеологического толка. Наконец, в десятилетие, когда вся российская периодика ушла в интернет, «Носорог» первое время вообще соблюдал цифровой целибат.
С годами эти вериги полегчали, когда под давлением рынка редакция и оседлала онлайн-пьедестал в своих соцсетях, и опробовала новые просветительские форматы, такие как Школа издательского дела. Осторожные шаги были сделаны и в сторону социальной повестки: отказываясь жертвовать принципиальной неоднозначностью искусства, «Носорог» предложил читателям опосредованный, рефлексирующий подход к ключевым вопросам культуры. Новейшие дискуссии о политиках феминизма нашли свой отклик в работающих с телесностью и гендером 13-м и 15-м номерах, ковровой реификации советского прошлого противопоставлен «оттепельный» блок в 14-м выпуске, в фигурах одиночества и замкнутости в 16-м «Носороге» строился диалектический образ глобального локдауна.
Эти сложные сочетания открытости другому и самоограничения закрепили за изданием его уникальное место. Решительно отстраиваясь от консерваторов «Журнального зала», в своей эстетике «Носорог» наиболее очевидно наследует «Митину журналу». Публикуемые авторы либо принадлежат к утверждённому последним канону неофициальной литературы, либо находятся в прямом диалоге с ним. На книгах «KOLONNA Publications», в конце концов, выросла и редакция и аудитория журнала. Движение «Носорога», однако, производится в собственных направлениях: в сторону большего маньеризма, большего академизма и большей универсальности, чем это свойственно проектам Дмитрия Волчека (особенно в последнее время). Эти векторы размещают «Носорог» в координатах большой новейшей литературной сети, куда входят издательства «Новое литературное обозрение», «Издательство Ивана Лимбаха», «Garage»/«V-A-C», магазины «Фаланстер», «Порядок слов» и др. Родство интересов и социальная близость связывают журнал и с проектом [Транслит], но «кодекс аутиста» и обеспеченная непростыми финансовыми альянсами визуальность скорее отмежёвывают их от ангажированной идеологии, тяжеловесного интеллектуализма и краудфундированного существования альманаха.
Своеобразие «Носорога» можно отнести на счёт бэкграунда его создателей. Социальный капитал и художественные установки трёх редакторов уходят корнями в их предыдущие проекты. Работой Кати Морозовой в бодром интеллектуальном глянце нулевых («Prime Russian Magazine») можно отчасти объяснить высокий статус журнала в богемной среде и его ориентацию на союз с современным искусством; «OpenSpace» и затем «Коммерсантъ-Weekend», где подвизается Игорь Гулин, что-то говорят о глубоких связях «Носорога» с профессиональным литературным сообществом, как и о свойственном Игорю интересе к лиминальным зонам литературы; выпускавшаяся Станиславом Снытко «Русская проза» самый прямой предшественник «Носорога» — именно там выковывался широкий круг авторов, работающих в разных жанрах на пересечении отечественных и западных традиций «длинного» двадцатого века. Такие вешки, как «вторая традиция» или «миноритарный канон», неслучайны для всех трёх редакторов и с точки зрения их научных интересов: Сергею Ауслендеру был посвящён в своё время диплом Кати Морозовой, Константином Вагиновым многие годы занимается Игорь Гулин, а Станислав Снытко в настоящее время уже второй раз работает над переизданием романа Андрея Николева. География этого модернизма говорит сама за себя: пусть штаб-квартира «Носорога» и в Москве, но, учитывая другие две вершины — Венецию и Беркли, — сходится редакторский треугольник явно в Петербурге и в петербургском видении модерна.
Успех журнала, разумеется, в создании не существовавшей до него аудитории. На закате нулевых пропасть между современной литературой и новым досугом горожан, которых тогда называли «хипстерами», казалась непреодолимой. Наряду с другими вышеназванными институциями именно «Носорог» внёс значительный вклад в обновление актуальности художественного письма. Сигналом славы для первых номеров журнала стало их появление в авторских бутиках одежды и кафе миллениалов. Сегодня видно, что история «Носорога» упредила и даже подготовила возникновение таких новоиспечённых кумиров юношества, как «Подписные издания» в Санкт-Петербурге.
Притягивала читателей непроговариваемая и эклектичная программа «Носорога», которую я бы определил как новое понимание того, что́ такое высокий, поздний и пост модернизм в их современной проекции. Конкретнее я бы сказал, что «Носорог» предложил своим читателям новую «эстетику аффекта» — кропотливое исследование как материальности, так и трансцендентности формального момента, производящее в адресате совокупность невыразимых ощущений. *Аффект*, как известно, более мелок, абстрактен и странен, чем воплощаемые в речи *эмоции* (гнев, радость, тоска), его интенсивность нельзя поименовать ни одним словом. Это хорошо видно в возможно единственном программном заявлении редакции, где объяснялось, что название журнала имеет в виду не только привычное нам животное, но и «воображаем[ый] обра[з] единорога — неуловимо[е] и чудесно[е] [с]редоточие символов бисексуальной красоты и противоядия от внешнего мира, столь сильно желанного для людей-охотников». Образ «Носорога» напоминает о трёх главных аффектах современности по Сианне Нгай: «милота», «ебанутость» и «занятность», — возможно с лёгким отпечатком посткэмпа. Сюда и ненавязчивая ретромания журнала, и квир-соблазнительность его изображений, и лёгкий мистицизм с уклоном в спонтанную эзотеричность, и фетишизирование деталей на пышных поверхностях, и пристрастие к маргиналиям. «Носорог» может *ссылаться* на барокко и средневековье, но его аффектация — это форма современности. В аффекте «носорожности» осторожно сообщаются индивидуальное и социальное.
В более общем смысле аффект «Носорога» вписывается в важную парадигму модерна — перед нами заново утверждённый примат художественного над дискурсивным. Журнал никогда не спорил, а в частном порядке даже солидаризировался с основным кредо новой эпохи: «Личное есть политическое». Вместо того, однако, чтобы подчинять искусство требованиям той или иной общественной идеологии, вся практика «Носорога» представляет собой борьбу за непрямой, но принципиальный потенциал художественного, возвышенного, эстетского *как* освободительного. Именно так я понимаю строчку из Нормы Коул, опубликованную в моём переводе в последнем выпуске журнала: «невидимая речь не онемеет».
116Виктория Гендлина, Руслан Комадей и ещё 114
Комментарии: 18
Поделились: 2
Нравится
Комментировать
Поделиться
Благодаря строгому соблюдению наложенных на себя обетов, которые одобрил бы сам св. Лойола, «Носорог» укрепился в самобытном табернакле, где экстаз деталей обрамлялся железной аскезой принципа. С одной стороны, с первого номера культивировалась вычурность дизайна: волнующие обложки, задушевная бумага, игра с читателем в украшения-подсказки — и над всем этим череда образов классической и новейшей живописи (почти всегда фигуративной). Это издание не для узкой группки буквоедов, удовольствовавшихся бы и ксероксом, — «Носорог» с самого начала должен был стать своим в художественных лавках, своим в ряду журналов-вельмож, таких как «n+1» или «The White Review». Литература должна была вернуться в стан контемпорари-арта. С другой стороны, амбиция подчинялась ограничениям своеобразного «кодекса аутиста». Журнал искал разного и нового читателя, но не терпел популизма и объяснительства — даже биографии авторов в нём табу. Под запретом был и дискурс цеха, любая экспликация литературных политик: никакой критики (максимум крошечные предисловия), никаких опросов/интервью, никаких презентаций. Стратегия журнала должна была следовать или *не* следовать из собственно публикуемых материалов: художественной прозы, поэзии, эссеистики и редкой теории. Пока отечественная публичная сфера декларативно политизировалась, в «Носороге» чурались любых заявлений активистско-идеологического толка. Наконец, в десятилетие, когда вся российская периодика ушла в интернет, «Носорог» первое время вообще соблюдал цифровой целибат.
С годами эти вериги полегчали, когда под давлением рынка редакция и оседлала онлайн-пьедестал в своих соцсетях, и опробовала новые просветительские форматы, такие как Школа издательского дела. Осторожные шаги были сделаны и в сторону социальной повестки: отказываясь жертвовать принципиальной неоднозначностью искусства, «Носорог» предложил читателям опосредованный, рефлексирующий подход к ключевым вопросам культуры. Новейшие дискуссии о политиках феминизма нашли свой отклик в работающих с телесностью и гендером 13-м и 15-м номерах, ковровой реификации советского прошлого противопоставлен «оттепельный» блок в 14-м выпуске, в фигурах одиночества и замкнутости в 16-м «Носороге» строился диалектический образ глобального локдауна.
Эти сложные сочетания открытости другому и самоограничения закрепили за изданием его уникальное место. Решительно отстраиваясь от консерваторов «Журнального зала», в своей эстетике «Носорог» наиболее очевидно наследует «Митину журналу». Публикуемые авторы либо принадлежат к утверждённому последним канону неофициальной литературы, либо находятся в прямом диалоге с ним. На книгах «KOLONNA Publications», в конце концов, выросла и редакция и аудитория журнала. Движение «Носорога», однако, производится в собственных направлениях: в сторону большего маньеризма, большего академизма и большей универсальности, чем это свойственно проектам Дмитрия Волчека (особенно в последнее время). Эти векторы размещают «Носорог» в координатах большой новейшей литературной сети, куда входят издательства «Новое литературное обозрение», «Издательство Ивана Лимбаха», «Garage»/«V-A-C», магазины «Фаланстер», «Порядок слов» и др. Родство интересов и социальная близость связывают журнал и с проектом [Транслит], но «кодекс аутиста» и обеспеченная непростыми финансовыми альянсами визуальность скорее отмежёвывают их от ангажированной идеологии, тяжеловесного интеллектуализма и краудфундированного существования альманаха.
Своеобразие «Носорога» можно отнести на счёт бэкграунда его создателей. Социальный капитал и художественные установки трёх редакторов уходят корнями в их предыдущие проекты. Работой Кати Морозовой в бодром интеллектуальном глянце нулевых («Prime Russian Magazine») можно отчасти объяснить высокий статус журнала в богемной среде и его ориентацию на союз с современным искусством; «OpenSpace» и затем «Коммерсантъ-Weekend», где подвизается Игорь Гулин, что-то говорят о глубоких связях «Носорога» с профессиональным литературным сообществом, как и о свойственном Игорю интересе к лиминальным зонам литературы; выпускавшаяся Станиславом Снытко «Русская проза» самый прямой предшественник «Носорога» — именно там выковывался широкий круг авторов, работающих в разных жанрах на пересечении отечественных и западных традиций «длинного» двадцатого века. Такие вешки, как «вторая традиция» или «миноритарный канон», неслучайны для всех трёх редакторов и с точки зрения их научных интересов: Сергею Ауслендеру был посвящён в своё время диплом Кати Морозовой, Константином Вагиновым многие годы занимается Игорь Гулин, а Станислав Снытко в настоящее время уже второй раз работает над переизданием романа Андрея Николева. География этого модернизма говорит сама за себя: пусть штаб-квартира «Носорога» и в Москве, но, учитывая другие две вершины — Венецию и Беркли, — сходится редакторский треугольник явно в Петербурге и в петербургском видении модерна.
Успех журнала, разумеется, в создании не существовавшей до него аудитории. На закате нулевых пропасть между современной литературой и новым досугом горожан, которых тогда называли «хипстерами», казалась непреодолимой. Наряду с другими вышеназванными институциями именно «Носорог» внёс значительный вклад в обновление актуальности художественного письма. Сигналом славы для первых номеров журнала стало их появление в авторских бутиках одежды и кафе миллениалов. Сегодня видно, что история «Носорога» упредила и даже подготовила возникновение таких новоиспечённых кумиров юношества, как «Подписные издания» в Санкт-Петербурге.
Притягивала читателей непроговариваемая и эклектичная программа «Носорога», которую я бы определил как новое понимание того, что́ такое высокий, поздний и пост модернизм в их современной проекции. Конкретнее я бы сказал, что «Носорог» предложил своим читателям новую «эстетику аффекта» — кропотливое исследование как материальности, так и трансцендентности формального момента, производящее в адресате совокупность невыразимых ощущений. *Аффект*, как известно, более мелок, абстрактен и странен, чем воплощаемые в речи *эмоции* (гнев, радость, тоска), его интенсивность нельзя поименовать ни одним словом. Это хорошо видно в возможно единственном программном заявлении редакции, где объяснялось, что название журнала имеет в виду не только привычное нам животное, но и «воображаем[ый] обра[з] единорога — неуловимо[е] и чудесно[е] [с]редоточие символов бисексуальной красоты и противоядия от внешнего мира, столь сильно желанного для людей-охотников». Образ «Носорога» напоминает о трёх главных аффектах современности по Сианне Нгай: «милота», «ебанутость» и «занятность», — возможно с лёгким отпечатком посткэмпа. Сюда и ненавязчивая ретромания журнала, и квир-соблазнительность его изображений, и лёгкий мистицизм с уклоном в спонтанную эзотеричность, и фетишизирование деталей на пышных поверхностях, и пристрастие к маргиналиям. «Носорог» может *ссылаться* на барокко и средневековье, но его аффектация — это форма современности. В аффекте «носорожности» осторожно сообщаются индивидуальное и социальное.
В более общем смысле аффект «Носорога» вписывается в важную парадигму модерна — перед нами заново утверждённый примат художественного над дискурсивным. Журнал никогда не спорил, а в частном порядке даже солидаризировался с основным кредо новой эпохи: «Личное есть политическое». Вместо того, однако, чтобы подчинять искусство требованиям той или иной общественной идеологии, вся практика «Носорога» представляет собой борьбу за непрямой, но принципиальный потенциал художественного, возвышенного, эстетского *как* освободительного. Именно так я понимаю строчку из Нормы Коул, опубликованную в моём переводе в последнем выпуске журнала: «невидимая речь не онемеет».
116Виктория Гендлина, Руслан Комадей и ещё 114
Комментарии: 18
Поделились: 2
Нравится
Комментировать
Поделиться
вас может заинтересовать